Флэнн О`Брайен - А где же третий? (Третий полицейский)
Обзор книги Флэнн О`Брайен - А где же третий? (Третий полицейский)
Флэнн О'Брайен
А где же третий?
The Third Policeman
Перевод А.Н.Панасьева
Поскольку человеческое существование – галлюцинация, содержащая в себе вторичные галлюцинации дня и ночи (последняя представляет собой нечистое состояние атмосферы, вызываемое скоплением черного воздуха), негоже человеку беспокоиться об иллюзорном приближении высшей галлюцинации, которую обычно именуют смертью.
Де СелбиПоскольку дела человеческие столь неопределенны,
Давайте считать, что произойдет наихудшее,
и действовать соответственно.
ШекспирГЛАВА ПЕРВАЯ
Не все знают, что старого Филиппа Мэтерса убил я, и убил его лопатой, сильнейшим ударом в челюсть, но сначала давайте я расскажу о своей дружбе с Джоном Дивни, потому что не кто иной, как Джон сначала свалил старого Мэтерса ударом по шее, а удар он нанес своим самодельным велосипедным насосом, который он смастерил из куска железной трубы. Дивни был сильный и, в общем-то, вежливый человек, но ленивый и склонный к пустым затеям. Кстати, именно он все и придумал, и он же подсказал мне взять с собой лопату. В тот день он отдавал приказания и потом, если это требовалось, объяснял, что и как.
Родился я ох как давно, мой отец был фермером, а мать держала пивную. Мы жили в том же доме, где располагалась и пивная, и дела, надо сказать, шли не так чтобы уж очень хорошо, наша закусочная была почти все время закрыта, потому что отец большую часть дня работал на ферме, а мать постоянно торчала на кухне, да и посетители почему-то появлялись не ранее того времени, когда все нормальные люди уже ложатся спать, а на Рождество и в другие праздничные дни они заявлялись еще позже. Я, кажется, так никогда в жизни и не видел мать нигде, кроме как на кухне, и никогда не видел посетителей в нашей пивной в дневное время, и даже вечером не припомню, чтобы их собиралось вместе больше, чем по двое или трое. Ну, правда, надо признать, что некоторую часть суток я проводил в постели, и вполне возможно, что и мать бывала где-то еще, кроме как на кухне, и, возможно, посетителей поближе к ночи бывало больше, чем двое или трое. Отца своего я помню смутно, но могу с уверенностью сказать, что он был человеком физически сильным и весьма молчаливым. Лишь по субботам слышал я от него парочку каких-нибудь фраз, да еще он, насколько мне известно, беседовал с посетителями нашей пивной о Парнелле[1] и заявлял, что Ирландия – чокнутая страна. А вот мать я помню очень хорошо. У нее всегда было красное лицо, с кислым выражением, наверное от того, что она постоянно толклась у плиты. Всю свою жизнь она только тем и занималась, что готовила чай, а готовила она его, чтобы чем-то заняться, в промежутках же между приготовлениями чая, чтобы скоротать время, она напевала старые песни, но без начала и без конца – какие-то отрывки. С матерью я состоял, пожалуй, в хороших отношениях, а вот с отцом мы были как чужие и почти ни о чем и почти никогда не разговаривали. Помню, как я сиживал в кухне и готовил уроки, и слышал сквозь закрытую, но совсем тоненькую дверь, как отец, расположившись в пивной на стуле под масляной лампой, беседует с нашей овчаркой Микой. Но что он ей говорил, я не мог разобрать – только бу-бу-бу и все. Отец отлично понимал всех собак и относился к ним как к человеческим существам. У моей матери была кошка, но то было какое-то совсем не домашнее животное, в основном она болталась где-то вне дома, ее вообще редко видели, да и мать не обращала на нее никакого внимания. Мы все в каком-то смысле были счастливы, каждый по-своему.
А потом пришел какой-то год, который начался где-то после Рождества, и когда тот год ушел, ушли из жизни и отец и мать. Овчарка Мика выглядела немощной и печальной и после того, как не стало отца, совсем не хотела заниматься овцами, а в следующем году и ее не стало. Тогда я был молод и глуп и никак не мог взять в толк, почему они все ушли от меня и почему не пояснили заранее, что и как. Мать оставила нас первой, и я помню того толстого человека с красной рожей, в черном костюме, который говорил моему отцу, что нет никакого сомнения в том, что она пребывает там, где ей и положено теперь пребывать, и что он – этот толстяк – уверен в этом, насколько вообще можно быть в чем-то уверенным в этой юдоли слез. Но он так и не сказал, где именно она находилась, и я решил, что толстяк сообщил отцу о том, где теперь обретается мать, по секрету и что она вернется к нам в среду, и поэтому я так и не спросил у толстяка, где же моя мама. А потом, когда ушел и отец, я подумал, что он отправился за мамой на нашей двухколесной повозке и привезет ее назад в этой повозке, но ни отец, ни мать в среду не вернулись; и мне было жалко, что они не приехали, и я испытал горькое разочарование. А человек в черном костюме заявился снова, оставался у нас в доме две ночи подряд и постоянно мыл руки в умывальнике в спальне, и читал книги. Появилось еще двое каких-то мужчин, один – маленького роста, бледный, а второй – высокий, в гетрах. У них в карманах было полно мелочи, и каждый раз, когда я у них что-нибудь спрашивал, они вместо ответа совали мне монетки. Помню, высокий говорил второму, коротышке:
– Несчастный бедолага!
Тогда я не понимал, кого он имеет в виду, и решил, что говорит он о том человеке в черной одежде, который постоянно возился в умывальнике в спальне. Но позже я все понял.
Через несколько дней меня самого увезли на легкой двухколесной повозке в чужую школу. Школа эта оказалась интернатом, в ней было полно людей, совершенно мне не знакомых, и молодых, и совсем старых. Вскоре я узнал, что то была очень хорошая школа и очень дорогая к тому же, но никаких денег тем людям, которые этой школой заведовали, я не платил, просто потому, что никаких денег у меня не было. Лишь много позже я разобрался в том, как это все было устроено и кто платил.
Жизнь мою там описывать не стоит, но об одной вещи упомянуть надо. Именно в той школе я впервые узнал кое-что о де Селби. Как-то раз в кабинете физики и других точных наук, когда там никого не было, я увидел старую потрепанную книжку. Я засунул эту книжку к себе в карман, чтобы почитать утром в постели – незадолго до того я получил разрешение вставать по утрам, когда мне заблагорассудится: такую привилегию получали далеко не все. Мне тогда было около шестнадцати лет; года я точно не помню, но вот дату я запомнил прочно: первую книгу де Селби я открыл семнадцатого марта. Я до сих пор считаю, что тот день был самым важным в моей жизни, и дату эту я помню лучше, чем дату своего рождения. Книжка называлась «Счастливые часы», причем это было самое первое издание, и двух страниц в конце книги не доставало. Когда я завершал образование в той школе, мне стукнуло уже девятнадцать лет и я уже прекрасно понимал: книга, позаимствованная мною без спросу, была весьма ценной, и то, что я не возвращаю ее, означало просто-напросто, что я ее украл.
Тем не менее я упаковал эту книгу в свой дорожный мешок, не испытывая при этом никаких угрызений совести, и наверняка сделал бы это еще раз, окажись я снова в подобной же ситуации. Для лучшего понимания той истории, которую я собираюсь рассказать, следует помнить, что именно ради де Селби я совершил свой первый серьезный грех. И ради него же впал в свой самый тяжкий грех.
К моменту окончания школы я уже достаточно хорошо представлял себе свое положение в этом мире. Мои родители умерли, родственников у меня не было, на ферме работал человек по имени Дивни; он и жил там в ожидании моего возвращения. Этому Дивни на ферме ничего не принадлежало, а за свою работу он просто каждую неделю получал чеки от какой-то конторы, полной всяких там адвокатов и законников, а сама эта контора находилась в далеком городе. Пока я учился, ни этих адвокатов, ни этого Дивни я в глаза не видел, но все они, так вышло, работали на меня – оказалось, что мой отец заплатил наличными за все это незадолго до смерти. В ранней юности я считал отца щедрым человеком, раз он выложил столько денег за обучение мальчика – то есть меня, – которого совсем мало знал.
После окончания учебы, я отправился домой не сразу. Несколько месяцев я провел в разных местах для расширения, как это обычно называют, своего кругозора. Хотелось мне также разузнать, во что мне обошлось бы полное собрание сочинений де Селби. Я намеревался обзавестись и трудами комментаторов де Селби, но за менее значительные работы я предпочел бы не платить деньги, а позаимствовать их, так сказать, «во временное пользование». Когда я пребывал в одном из тех мест, в которых «расширял кругозор», со мной однажды вечером произошло несчастье – я сломал левую ногу (или, если хотите, мне ее сломали), причем в шести местах, и к тому времени, когда я уже достаточно поправился и мог продолжить свои странствия, одна нога у меня – левая – была деревянная. У меня оставалось совсем мало денег, мне предстояло возвращаться домой и жить в гористой местности, среди камней, и я понимал, что жизнь моя будет не сладкой, но твердо знал, что фермерство, даже если мне придется заниматься им некоторое время, не будет делом всей моей жизни. Я был убежден, что если мое имя останется в истории, что если меня не забудут потомки, то помнить меня будут прежде всего как исследователя творчества де Селби.
